Как заметил в одном из интервью Иосиф Бродский, двуязычие - это "совершенно замечательная ситуация психически. Потому что ты сидишь как бы на вершине горы и видишь оба ее склона" . Обретение этой "точки обзора" изменяет жизнь человека, его представление о мире и характер взаимоотношений с этим миром, изменяет его ментальность. Такое понимание полилингвизма позволяет выбрать определенную точку зрения на многие проблемы науки, культуры, искусства и, в частности, на проблему перевода.
Несмотря на размах переводческой практики, перевод остается одной из нерешенных теоретических проблем современного знания. Об это говорит и тот факт, что при наличии огромного числа научных публикаций и исследований в разных областях знания, посвященных этому вопросу, слово "перевод" как термин, как понятие, как категория не нашло своего отражения в энциклопедических словарях, имеющих узкодисциплинарную направленность. Поэтому необходимо кратко остановиться на некоторых общетеоретических вопросах. Разработка такой теории актуализируется в обстановке эпохи "этнических революций" и обострившейся проблемы этнической ментальности.
Исходя из работ Р. Якобсона, перевод, как следствие полилингвизма, имеет как минимум три направления:
1) интерлингвистическое, то есть собственно лингвистическое - перевод с одного национального язык на другой (как правило иностранный) язык;
2) интралингвистическое, когда лингвистические явления интерпретируются или ретранслируются другими языковыми средствами одного и того же языка, то есть используются синонимы, перифразы, цитаты, интертексты, что позволяет один текстуальный фрагмент переносить из одного контекста в другой, добиваясь тем самым совершенно иного звучания и смысла;
3) интерсемантическе, где интерпретация лингвистических, например, знаков осуществляется знаками других систем и наоборот, что дает повод говорить об интеграции и корреляции наук, видов искусств и т.д.
Полилингвизм, таким образом, перестает носить только узкоспециальный, лингвистический характер и, как часть более широкой интерпретационной системы, должна, следовательно, иметь не столько прескриптивную (предписательную), сколько дескриптивную (описательную) природу, что соотносится и с теориями традиции. Действительно, теории перевода и билингвизма тесным и вполне естественным образом связываются исследователями с теорией традиции в самом широком смысле этого слова. Следовательно, рассмотрение этих трех коррелирующих проблем в одном контексте вполне оправдано и целесообразно, так как приводит к интересным, с научной точки зрения, результатам и дающим повод для размышлений выводам.
Иностранный язык обогащает человека, но рассматривать билингвизм в категориях повторения, которое неизменно приводит к поражению и вырождению нельзя; творчество и язык следует рассматривать по законам симметрии-антисимметрии, которая обращает каждую вещь в собственную противоположность (здесь любой иностранный язык выступает как маска по отношению к родному языку (лицу), как зеркальное отражение родного языка. И эта маска, это отражение обусловлено не личным выбором, не диктатом языка, а чувством его природы, верой в его Божественное происхождение. Осознание этой антиномии дает новый толчок к пониманию как творчества вообще так и к пониманию его отдельных, частных вопросов, позволяет по-новому взглянуть на проблему взаимовлияния разноязычных литератур, отдельных их представителей друг на друга, на проблему оригинала и перевода.
Всякий оригинал, будь то переводимый текст или его автор, выступает "донором", благодаря которому возникает перевод - новый текст в сфере другого языка или языка другой эпохи, причем текст перевода (новый текст), как вторичный по своей сути, непосредственного обратного воздействия на оригинал оказывать не может, хотя и меняет ценностный статус оригинала - как правило повышая его. А вот воздействие оригинала, то есть некоей иерархической вершины, на перевод, как интерлингвистический, так и интралингвистический, существенно.
Ю.М. Лотман писал по этому поводу, что для того чтобы, скажем, английский поэт "вошел" в русскую литературу "должен возникнуть его культурный двойник" . Заговорив однажды на русском языке, этот поэт уже не может быть изъят из него без того, чтобы в нем не образовалась пустота. Этот момент двойничества-отражения весьма парадоксален: английский поэт, с одной стороны, становится органической частью двух языковых культур (родной и, благодаря "двойнику"-переводчику, русской), с другой - русский поэт, в котором английский поэт нашел свое отражение, является частью только русской литературы и, шире, культуры, но как поэт-носитель, поэт-эквивалент иноязычного - английского - сознания.
Так, появление в русской литературе английского поэта-метафизика Джона Донна (1573 - 1631) исследователи связывают прежде всего с именем Иосифа Бродского, хотя отдельные переводы из Донна появлялись и раньше. Но говорить о том, что Бродский - русский Джон Донн - значит сильно упрощать истинное положение вещей. В истории литературы уже были факты, когда поэт русской языковой культуры оспаривал отношение к себе как к двойнику-отражению английского поэта. Именно в этом отношении понятны стихи М.Ю. Лермонтова "Нет, я не Байрон, я другой...". В этом же контексте понимаются нами и агрессивно-отрицательные ответы Бродского на однообразные вопросы разных интервьюеров, которые преувеличивали значение и влияние Джона Донна на его творчество. Так, на вопрос американского ученого Джона Глэда о влиянии Донна на Бродского, поэт отвечает: "Это чушь", - и далее уточняет - "... разумеется, он (Джон Донн - А.Ф.) произвел на меня сильное впечатление: ничуть не менее сильное, чем Мандельштам и Цветаева. Но говорить о его влиянии? Кто я такой, чтобы он на меня влиял? Единственное, чему я у Донна научился, - это строфике...".
Действительно, поэзия Джона Донна нашла свое рождение в русской поэзии благодаря творчеству И. Бродского, но утверждать, что Бродский воспринимался его двойником, в выше изложенном контексте, - в корне неверно.
Функция любого влияния, как результата пограничного состояния, сводится по словам Ю.М. Лотмана "к ограничению проникновения, фильтрации и адаптирующей переработке внешнего во внутреннее" . В случаях с Лермонтовым и Бродским инвариантная природа внешнего реализуется как отделение "своего" от "чужого", как фильтрация внешнего, иноязычного текста, как трансформационный перевод этого текста на свой родной язык. Границы иноязычного влияния, таким образом, перестают быть размытыми, как в случаях с чисто переводческой деятельностью, а обретают пространственное, в прямом смысле, значение.
Перевод как элементарный акт проявления билингвизма предполагает, что элементарный "механизм перевода есть диалог". Из наличия же в диалоге как симметричных, так и антисимметричных явлений следует, что диалог строится дискретно - попеременно переходя от "приема" к "передаче", причем в "передаче" деятельность "переводчика" может осуществляться и как передатчика-транслятора и как передатчика-трансформатора, а "прием" не обязательно должен заканчиваться последующей "передачей", но может быть ограничен "аккумуляцией".
Таким образом, билингвизм, как проявление симметричности - антисимметричности диалога, можно квалифицировать и как трансляционно-трансформационный и как аккумуляционный. Дискретность же, являющаяся по мнению Ю.М. Лотмана "законом всех диалогических систем", помогает в данном случае понять, представить динамические процессы, подчиненные синусоидным колебаниям, происходящие в литературе: в природе поэтического творчества вообще и в творчестве одного отдельно взятого поэта в частности.
Так, период максимальной билингвистической активности Иосифа Бродского, связанный с переводами из Джона Донна и других английских поэтов метафизиков, характеризуется началом знакомства поэта с англоязычной поэзией вообще, изучением английского языка, "началом его поэтической славы", которая ведет свою историю с "Большой элегии Джону Донну", договором с издательством "Наука" на подготовку тома переводов стихов английских поэтов-метафизиков для серии "Литературные памятники". Но этот период нельзя назвать только трансляционным, хотя по утверждению В.Вс. Иванова "лучшие части переводов поэтов-метафизиков у Бродского отвечают строгим требованиям той поэтической школы, которая добивалась передачи не только метра, но и ритма, образности, строфики и рифмовки подлинника", к этой школе принадлежали лучшие поэты старшего и среднего поколений ХХ века, для которых перевод, в отличие от "словесной проституции" был "одним из немногих видов литературных заработков".
Знание иностранных языков обогащает поэта, делает возможным его общение с миром, понимание им другой ментальности, но в то же время приводит его к переживанию раскола через слово. Он всегда чувствует, что движим некоей неподвластной ему далекой и страшной силой, чьим рабом он себя ощущает. Эта сила может "расколоть" даже его личность, может отнять, когда это нужно, и даровать память, и вообще способна перевернуть все его существо, например, заставить его уйти из одного языка в другой, показывая тем самым их взаимопроникновение. Следует добавить, что состояние языкового раскола - нормальное состояние как самого поэта, так и его лирического героя; поэт обретает внутреннее единство в те мгновения, когда то, что мы называем вдохновением, сплавляет воедино разорванное языковое Я поэта. Поэтому переводы для Бродского это не только интерлингвистическое, но и интралингвистическое явление, и потому они не ремесло, и даже не искусство и, конечно же не способ зарабатывать деньги, хотя реальная советская действительность 60-х годов и обрекала его, как и многих других поэтов, на именно такое их понимание. Переводы для Бродского - это особая разновидность диалога с классикой, интимное общение с ней. Причем, чем невозможнее реальный диалог между поэтом и его предшественниками, тем отчетливей, детальней поэтическое или прозаическое осуществление этого диалога: "Чем идеальней - удаленней - объект, тем скрупулезней его изображение, точно расстояние поощряет - развивает - хрусталик". Как отмечает Е. Рейн, Бродский переживает это общение как бесконечный ряд этапов, "пропускает через себя бесконечное число влияний, расшелушивает поэтов, как семечки, и продвигается дальше" - по пути создания своей собственной поэтики. Едва ли не самой существенной стороной творчества И. Бродского в этот период был его трансформационный билингвизм, проявившийся в своеобразном обыгрывании инварианта-подлинника при переводе, в полном отождествлении себя с поэтом-предшественником, приводящем к дописыванию оригинала, основанному на представлениях самого Бродского о тех или иных приемах классицизма, его лексическом строе в использовании при переводе поэтических формул и установок языка русской поэзии ХVIII-ХIХ веков, старославянизмов, в создании и совершенствовании собственных поэтических приемов.
Билингвизм в случае с Бродским - это не просто литературоведческое, лингвистическое понятие. Он пишет на двух языках, отчетливо осознавая и антитетичностть и антиномичность двуязычия. Уже в 1972 году в письме тогдашнему главе нашей страны Л. Брежневу он заявил, что был и остается русским поэтом, обращаясь при этом с просьбой сохранить его существование в литературном процессе хотя бы в качестве переводчика: "Я принадлежу к русской культуре, я сознаю себя ее частью, слагаемым, и никакая перемена места на конечный результат повлиять не может". Этой мысли Бродский остается верен и в 1987 году, когда слава обрушилась на него прежде всего как на американского, "англоязычного" писателя и литературного деятеля. В докладе для Уитлендской конференции, проходившей в ноябре 1987 года в Вене, он писал, что изгнание замедляет стилистическую эволюцию писателя, что оно делает его более консервативным, с точки зрения неприятия стилистических и других литературных новаций страны и языка, приютивших писателя-эмигранта, ибо велика зависимость "от литературного языка в отечестве, связи с которым не были порваны". И, хотя его произведения, как поэтические, так и прозаические, написанные в эмиграции, существуют одновременно в русском и английском языках, смысл этого параллелизма отнюдь не в одновременном наследовании двух поэтических традиций, как говорит об этом В. Ерофеев и многие другие эссеисты и исследователи, а в смирении, как говорит об этом сам Бродский, "потому что изгнание учит нас смирению, и это лучшее что в нем есть". Смирение, по определению, не может предполагать одновременности двуязычия, скорее это со-подчинение одного языка другому, со-измерение родного языка иностранным и наоборот.
Итак, билингвизм для Бродского - это смирение. В эмиграции - это смирение носит, по словам самого Бродского, прежде всего лингвистический характер, так как писатель, "выброшенный из родного языка, отступает в него", как в капсулу, в кокон. Но иноязычная культура, бытие эмигранта, делают свое дело и иностранный язык, связь с которым до эмиграции была интимной, частной, "в изгнании становится судьбой - даже прежде, чем стать одержимостью или долгом". "Капсульный" язык смиряется перед живым языком, который "старается покрыть как можно большее пространство". Подобное языковое смирение не следует по мысли Бродского путать с ностальгией, ибо она - следствие угнетения и на языковую ментальность не влияет. Смирение - это работа, работа на словарь, "потому что литература и есть словарь, компендиум значений для той или иной человеческой участи, для того или иного опыта. Это словарь языка, на котором жизнь говорит с человеком", это одновременно и причина, и следствие языковой и - шире - национальной ментальности.
Размышления о языковом смирении как стержне, как фундаменте языковой ментальности Бродский дополняет еще одним понятием, без которого оно просто невозможно - свобода. Смирение и свобода - синонимы, говорит поэт, и " если мы хотим играть большую роль, роль свободных людей, то нам следует научиться - или по крайней мере подражать - тому, как свободный человек терпит поражение. Свободный человек, когда терпит поражение, никого не винит".
По-видимому именно такой симбиоз философского, лингвистического и религиозного понятий в одно нерасторжимое целое позволил Бродскому еще в 1972 году, перед отъездом за границу, заявить о своем неминуемом возвращении на Родину: "...поэты всегда возвращаются: во плоти или на бумаге...", а в 1995, за несколько месяцев до смерти, в "Письме Горацию" (2) сказать, что реальность - смертна, а поэт, согласно пифагоровской теории метемпсихоза, наделен возможностью возрождаться, то есть опять-таки возвращаться, ибо поэзия, как и язык - вечна.
Возможно именно поэтому Бродский не прибегал к редактированию своих ранних переводов европейской поэзии: возвращение на уровне языка - состоялось, а реальность, в которой отмечаются ошибки, недочеты, недостатки, как впрочем и достоинства, - суетна, и, следовательно, смертна.
Трансляционный билингвизм Бродского 60-х годов, помноженный на смирение перед советской действительностью этих лет, как мы уже отмечали, явился для поэта и периодом ученичества и периодом мастерства.
После отъезда И. Бродского в 1972 году за границу, когда поэт напрямую столкнулся с иноязычной средой, в его творчестве, по нашему мнению, наступает длительный период аккумуляционного билингвизма, когда английская языковая культура, поэтика лишь накапливалась и изучалась, уступив, в плане реализации, место русской языковой культуре и поэтике. В поэзии Иосифа Бродского мы наблюдаем разграничение ментальной целостности оригинала и перевода на два совершенно равных, но разных, как в языковом, так и в ментальном плане, варианта , хотя один из комментаторов собрания сочинений поэта указывает на вторичность, то есть на автоперевод, на русский язык его английских текстов. С этим можно поспорить, хотя бы уже потому, что русские тексты, помещенны в четвертом томе указанного издания, совершенно самостоятельно, что, следовательно, было важным и для самого Бродского. Отрицать только переводной характер этих стихов помогает и сопоставительный анализ английского и русского вариантов текстов.
Так, стихотворению "Tsushima Screen" (1978) соответствует стихотворение "Опасное желтое солнце..." (1980), помещенное в собрании сочинений без названия. Действительно, на первый взгляд можно говорить о переводном характере русскоязычного текста: практически полностью совпадают строки и того и другого произведений. Но расшифровка образной системы стихотворений позволяет увидеть их весомую разницу, и прежде всего культурно-ментальную. Одним из основных смысловых образов обоих стихотворений являются слова с географической номинацией Tsushima / Цусима. В английском варианте это слово выведено в название, но в тексте стихотворения больше ни разу не встречается. В соответствии со смыслом стихотворения заголовок английского стихотворения воспринимается как замысловатая метафора, расшифровать которую можно и как дым, и как самый холодный период зимы, препятствующий наступлению весны, и как экран, и как театр, и как ширму-перегородку, и т. д. В русскоязычном варианте дела обстоят несколько иначе: названия нет, а в тексте это слово употребляется дважды. Концептосфера слова "цусима" в русском языке в ХХ веке вышла далеко за рамки понятий - географического и исторического. Сегодня этот концепт включает такие значения как война, поражение, кульминация, мужество, революция, начало и конец и т.д. Для читающей публики это слова ассоциируется со стихами Брюсова, Бальмонта, Волошина, с поэмой Ахматовой "Путем всея земли" и т.д. Лично для Бродского слово-образ "цусима" может быть соотнесен еще и с днем его рождения. Таким образом, мотив кругосветного путешествия, странствия, пилигримства, как один из основных в поэзии И. Бродского, естественным образом сводится поэтом в русском варианте этого стихотворения к годичному циклу - от дня рождения - к следующему дню рождения, - преградой в котором становятся зимние холода -"цусима крещенских морозов", за которыми следует "лютый", но короткий февраль, что в свою очередь вызывает ряд фольклорных и поэтических ассоциаций, одновременно усложняющих и упрощающих процесс понимания текста. Преодолеть "цусиму" - некий неприступный барьер - может только творческий огонь, способный заменить солнце и обогреть все вокруг, включая попавшего в холод кузнечика. Отсюда и возникает восклицание "Забудь цусиму!", отсутствующее кстати в английском варианте, которое на наш взгляд способны понять только носители концептосферы русской ментальности. Русский вариант стихотворения Бродский связывает не только с историко-культурным контекстом ХХ века, но и со своим собственным поэтическим контекстом. Так, сопоставление его с другими стихами 80-го года и с более ранними произведениями позволяет выделить мотив творческого бессмертия, мотив Родины, России, от восточных до западных ее границ, мотив неразделенной любви, разлуки и т.д.
В английском варианте поэт обращается к тем же темам и мотивам, но дает их в иной образной системе, благодаря чему стихотворение вступает в корреляционные связи с другими его английскими стихами, с английской поэзией вообще и с творчеством Джона Дона в частности. И это естественно: поэт как бы окунается в английскую ментальность посредством языка. Это ему удается. Но менталитет родного поэту языка, родной культуры взрывает английский текст и связывает его с русскими стихами поэта, с русской культурой, с русской ментальностью. Рассмотрим в качестве примера имя-образ "Епифаний" из английского варианта текста, который также как слово-образ "цусима" в русском варианте экстраполирует тему последнего путешествия, последнего плавания, но актуализирует также тему еврейства, увязанную с христианством, православием. Напомним, что Святитель Епифаний, день поминовения которого православная церковь отмечает 25 мая, - еврей по происхождению, принявший христианство и прославившийся великой ревностью о вере и даром чудотворения, а также тем, что отказался участвовать в Константинопольском соборе, который был созван для суда над великим крестителем Иоанном Златоустом. Возвращение из Константинополя стало последним путешествием Епифания.
Тема еврейства подложена Бродскому самой судьбой: его кровной -подчеркнем, - а не языковой ментальностью, таинством происхождения, включенностью в культуру христианства, русского православия. Она появилась в одном из первых его стихотворений и развивалась на протяжении всего его творчества, сообщая Бродскому неотторжимый статус еврейского поэта. Тема еврейской боли, еврейской беспочвенности могла казалось бы стать главной в его творчестве, особенно после его отторжения от России в1972 году, отторжения от русских поэтических корней, но не стала. Он трансформировал ее в общекультурный контекст: и диахроническое, и синхроническое "Бытие" было прочитано им не иудейскими, но христианскими, православными глазами. Поэтому диалог с еврейской, пусть даже национальной, кровной ментальностью, оказывается только отголоском несравнимо более трагичного общего мироощущения.
Внешняя зависимость между датами, о которых мы упомянули выше, заставляет обратить внимание еще на одну весьма значительную, если не главную, тему творчества поэта - тему метемпсихоза, которой посвящены многие как прозаические, так и поэтические тексты. С этой темой многие исследователи и мемуаристы связывают пушкинские, мандельштамовские, цветаевские и т. д. мотивы в поэзии Бродского, что вновь и вновь подчеркивает сложный, неоднозначный - национально-ментальный и культурно-ментальный характер его творчества.
Таким образом, мы можем констатировать, что взаимозамещение слово-образа "цусима" и имя-образа "Епифаний", соответственно в русском и английском вариантах анализируемого стихотворения, работает в большей степени на русскую ментальность, что говорит о вторичности скорее английского текста по отношению к некоему русскому инварианту возникавшему в творческом подсознании поэта и воплотившемуся затем как первообраз в русском варианте стихотворения. Каким бы ни было "языковое смирение" Бродского в 1980 году, в данном стихотворении оно нашло, на наш взгляд, свое полное отражение: английскому языку отдана дань уважения-смирения, а русский язык, даже через своего двойника - английский, делает стихотворение составной частью русской истории, русской культуры, русской языковой ментальности ХХ века.
Следующая волна активного трасляционно-трансформационного билингвизма Бродского проявилась на новом этапе его творчества и на совершенно ином уровне. Она вылилась уже не в переводах, а прежде всего в книге эссе, написанных на английском языке, в стихах на английском языке, в редактировании переводов русской поэзии на английский язык, в его широкой популяризирующей поэзию деятельности, в результате чего он был назван поэтом-лауреатом США.
Последние годы жизни и творчества И. Бродского отмечены своеобразным симбиозом активного и пассивного билингвизма, симбиозом русского и английского языков. Он объединил (соединил) в своей поэзии и прозе две изначально разные языковые стихии: русскую, унаследованную от родителей и поэтов-учителей, и английскую, усвоенную им благодаря переводческой деятельности и любви к этому языку, побуждающей его к собственному англоязычному творчеству. И хотя исследователи отмечают огромную (мы подчеркнем - внешнюю) стилистическую разницу между оригинальными стихами Бродского и его переводами, их роднит глубинная, внутренняя стилистика, в основе которой поэтическое мировоззрение поэта, способствовавшее взаимопониманию, взаимопроникновению и возрождающемуся единению в его творчестве двух ментальностей, двух языковых культур.
Остальные работы1. Бродский И. Набережная неисцелимых. Тринадцать эссе. - М., 1992. - 255 с.
2. Бродский И. Состояние, которое мы называем изгнанием, или попутного ретро. - Иностр. Лит. - 1997. - № 10. - С. 169-174.
3. Бродский И. Письмо Горацию. - М., 1998. - 304 с.
4. Волкков С. Диалоги с Иосифом Бродским.-М., 1998.-328 с.
5. Глэд Д. Беседы в изгнании: Русское литературное зарубежье. - М. - 1991. - 320 с.
6. Ерофеев В.В. В лабиринте проклятых вопросов: Эссе. - М., 1996. - С. 216-231.
7. Иванов В.Вс. Бродский и метафизическая поэзия.//Звезда, 1997.- № 1. - С. 194-199.
8. Кирикова Е.Е. Диалог со временем. (Иосиф Бродский и английская поэзия) //Начала. Сб. работ молодых ученых. Вып. IY. - М., 1998. - С. 233-250.
9. Красавченкко Ю.М., Пересунько Т.К. Иосиф Александрович Бродский //Рус. яз. и лит. в ср. уч. зав. УССР. - 1990. - № 2. - С. 52-55.
10. Куллэ В. Примечания //Бродский И. Бог сохраняет все. - М., 1992. - 302 с.
11. Лотман Ю. М. Внутри мыслящих миров. Человек - текст - семиосфера - история. - М., 1996. - 464 с.
12. Рейн Е. Иосиф // Вопр. лит. - М., 1994. - Вып. 2. - С. 186-196.
13. Сочинения Иосифа Бродского. Том III.-СПб., 1997.-312 с.
14. Сочинения Иосифа Бродского. Том IY.-СПб., 1998.-432 с.
15. Jakobson R. Aspects linguistiques de la traduction // Essais de linguistique generale, Minuit, P., 1963. - P. 78-76.